Я всегда любила нашу старую дачу, полную запахов сырости и яблок, мягко падающих в высокую траву. Яблоко срывается с ветки, стряхивая с нее россыпь мельчайших капель, они летят, и радуга стоит в воздухе, и легкая горечь прелых листьев, и пар теплой земли.
Отец бережно подпирает тяжелые ветви дряхлых деревьев, после дождя лишайники на их темных от влаги стволах проступают белыми кольцами. Рассохшаяся старая беседка, третья ступенька совсем сгнила, вторая скрипит, а вместо первой два заботливо уложенных кирпича. Я спускаюсь в сад, отмахнув назойливого комара, прятавшегося со мной от дождя. Золотые шары поливают меня холодным душем, и лучшего повода войти, наконец, в дом и сесть к печке трудно даже представить. Я зябко кутаюсь в старую кофту. Осень. Но сад еще сопротивляется ей, он полон тепла и надежды.
Дом встречает меня запахами яблок, – воистину, они сейчас везде, – молодого вина и старого дерева. Он сидит у огня. Я вздрагиваю всем телом. Черт! Мое лицо – это доска объявлений. Куда б его деть?
Все началось с той встречи у друзей, куда нас с сестрой занесла в тот вечер нелегкая. Он был не один, меня в компании ждал очередной поклонник, но, как всякий тренированный хищник, с первой же секунды я почуяла его интерес. Он ждал меня, как ждут чуда, как ребенок ждет обещанный поход в цирк. Ему так хотелось наконец меня увидеть, так сказали мне друзья. Мне было не привыкать, впрочем… Нет, все началось гораздо раньше, когда в совершенном мире я и отец появилась столь ненужная третья – моя сестра. Как описать бешенство первородца, когда появляется его бледная тень, жалкое подобие, во всем ему подражающее, все время за ним следующее? Как описать то чувство оскорбления, которое охватывало меня всякий раз, когда я видела ее? Ибо она была моей карикатурой – во всем, и это меня выводило из себя, и наказание за наглость быть рядом со мной было скорым и безжалостным. У нее не хватало воли даже на то, чтобы достойно ответить мне, все, что она могла – это реветь. Реветь, когда я отбирала лучшую игрушку. Когда уводила первого мальчика. Когда рассказанная сердечная тайна становилась достоянием всех.
И всякий раз эта бледная немочь лезла ко мне со своими слюнявостями, «сестренками» и откровениями, всякий же раз обращенными против нее. Учило ли ее это хоть чему-либо? Нет, она была тупа, как пробка, и так же незамысловата. Чего было у нее не отнять – так это умения восхищаться. Она была неказистой, но преданной свитой серебряной принцессы. Отец пытался вмешиваться и напоминать, что принцесс-то, собственно, две. Но, кажется, кроме него этого никто не помнил. Видите ли… Принцессой недостаточно родиться, ею надо быть, вернее говоря, ею надо слыть, а при рыхлом теле и нечистой коже лезть в принцессы очень глупо. Поэтому все, от учителей до дальних родственников, привычно приносили дары своего обожания мне – первой и единственной. А самолюбию моему страстно хотелось, чтобы я действительно была единственным ребенком, любимым и желанным.
В гостях я начала привычную игру, тонкое плетение взглядов и потоков внимания, бездумно, на уровне рефлексов, есть ли шанс устоять? Ни единого, ибо я совершенство, ибо мой отец создал меня, любовно прилепив изящные мускулы на легкий костяк вершительницы судеб, ибо моя кожа ласкается к ним, ей приятно прикрывать их скрытую мощь, видели ли вы кожу рыжих, которая полна внутреннего света и того мягкого сияния, которого не встретишь у простых смертных? Я люблю свое послушное тренированное тело, я обожаю любоваться собой, часами, буквально часами, течением рыжего золота моих кудрей. Я бы с удовольствием занялась с собой любовью, так как кто еще может оценить меня, кроме меня самой? Мои движения струятся, мои губы улыбаются вам, истинно говорю вам – я прекрасна. Мои глаза обещают счастье, они изумрудно лучисты, они – глаза дракона, глаза, полные переменчивой светотени, опасные глаза. Будь я милосердной, я бы предупреждала не смотреть в них подолгу. Забавно, но находятся умники, это понимающие. Этот, похоже, из таких умников. Еще забавней.
Он улыбается в ответ, будто прочитав мои мысли. En garde, достойный соперник! Тут мягкое течение беседы, подколок и словесных игрищ прерывается, ибо сестра моя задает шаблонный вопрос, она всегда говорит и действует внутри рамок, я эти рамки разбиваю. Мы сестры?
– Что для вас любовь и отношения между людьми?
Господи, убереги меня от назойливости этой дуры… У кого что болит…
– Я ненавижу парочки, – резко отвечаю я. – Всякий раз, увидев эти слюнявые обжатия в метро, мне хочется принять рвотное.
– Мне тоже претит сюсюканье, – отвечает он.
Ну еще бы, милый, еще немного и ты вообще забудешь о своем мнении… О том, что оно у тебя существовало…
– А я очень хочу любить и отдавать свое тепло любимому человеку. Мне все кажется, что вот-вот придет это чувство, и я растворюсь в нем…
– Отдавать тепло? – иронизирую я, – и, как там, становиться единым целым, семьей, все общее, говорить «мы» вместо «я», и есть из одной тарелки, и засыпать на его плече, а еще лучше – обнявшись, и завести общие мечты и общих друзей… А! Еще держаться за руки. Все время. Даже в туалет ходить вместе. Ты хоть пробовала засыпать обнявшись? Это страшно неудобно. Хотя… с кем бы…
Ее губы дрожат. Я смеюсь. А он… он подсаживается к ней и берет ее за руки, как ребенка. Постойте! Но ребенок здесь – я. Он не видит, что ли?
Я ухожу из гостей вместе с поклонником, несколько взвинченной. Я не понимаю. Пока не понимаю. Она остается. В чем дело?
Вечером звонит она. Он позвал меня кататься на роликах в парк Победы, да, завтра, о Боже, что мне надеть, что ты посоветуешь, я, кажется, влюбляюсь, я уже влюбилась, знаешь, он такой… Он как солнце, он меня просто ослепляет, рядом с ним мне хочется петь, я ничего не могу сказать путного, я дура, да? он такой теплый, такой талантливый, с ним так хорошо и уютно рядом… Ну что мне надеть?!
– Мешок на голову, – сообщаю я, и вешаю трубку.
В бешенстве я обращаюсь к зеркалу. Чего ему еще надо? Он слепой? Чего я не понимаю? Я сейчас способна убивать взглядом. С каким удовольствием я бы убила его. Раздавить, растоптать, сломить его чертову волю. Какого икса он мне противится?!
Если б он был трусом или слабаком, я бы поняла. Я бы поняла страх находиться рядом со мной у слабого мужчины. Других разумных объяснений просто нет. Любимый ребенок – это я. Не понять это невозможно, ибо я – лучшая.
Они вместе. Уже три недели, как они вместе, они ходят, держась за руки, и засыпают, обнявшись. Лучше мне не думать об этом. Потому что я не сплю, меня лихорадит, я пишу дурацкие стихи, я жгу свечи, я валяюсь в ванной часами, глядя в потолок и все пытаюсь понять, ну почему мне так хочется сейчас иметь с ним общие мечты и общих друзей, я ведь считаю все это лицемерием?
Он поднимает глаза от огня, в них еще мелькает теплота пламени, нежная россыпь искр. Мгновение – и нежность уходит, запирается изнутри, я вижу привычную маску ироничного умницы. Мне хочется плакать, потому что эта нежность предназначается не мне. Почему не мне? За что? Мы говорим ни о чем, и силы мои стремительно тают, и руки начинают дрожать, и голос – голос, ну хоть ты не предавай меня!
Сестра спускается по лестнице, ее лицо сияет, она летает последнее время, куда только делась эта вечная неуклюжесть, прощальная серенада разбившегося бокала, грохот рассыпавшегося стула. Сил моих нет это видеть.
– Папа! Почему? Почему я снова проиграла ей? Этой, мать ее, мыши?!
– Она твоя сестра, забыла?
– Да плевать я на нее хотела! Можешь ты мне сказать – почему? Я что, недостаточно красива? Недостаточно умна? Ну что ему еще надо?!
– Ну что ты, милая, нет… Ты мой первенец, мой самый любимый ребенок, и моя самая большая неудача. Я крепко виноват перед тобой… Видишь ли, дав тебе все, буквально все, что может дать отец – красоту, ум, силу духа и тела, я не учел одного. Как оказалось потом, самого важного. Любви. К самой себе, к другим, к этому миру. Мне казалось, что у совершенной женщины просто не может не быть этого таланта. Ты совершенна, дочка. Но любить ты не умеешь. Прости старика…
Я убежала из сада в слезах, хлопнув калиткой, чтобы никогда туда более не возвращаться. Я помню свой дочерний долг и иногда навещаю отца. Захожу к нему на работу. Однако, хотя и встречаюсь с ним глазами, хотя и гляжу на его лик среди облаков и архангелов, никогда не отвечаю на его полные любви простые слова:
– Прости меня, Лилит. Прости. Возвращайся скорее, мы с Евой ждем тебя.
Не отвечаю, потому что не могу понять, почему. Потому что не могу простить. Потому что, видит Бог, я любила. Но Бог мой не верит мне.
