В доме напротив, на третьем этаже и чуть наискосок от меня, в оранжевом тепле двух окошек живет Жизнь. Она живет так неспешно и доброжелательно, что для меня становится ритуалом наблюдать за ней сквозь вязь умиротворенной герани, чуть пыльных стекол и подсиненного тюля. В лиловых ознобистых сумерках осеннего утра хорошо вот так заглядывать в чужие окна и мечтать о своей мнимой бесприютности. На асфальте в тени у пока не облетевшего клена первые хрусталики льда, на балконе оставленная кем-то размокшая газета. Пахнет прелой листвой и дымом. Голые ветки берез качают промокших галок, они сонно вскаркивают и плотнее запахиваются крылами. Этот звук – самая уютная вещь из всего того, что я знаю. Я варю себе кофе, закуриваю и стерегу его одним глазом, наблюдая за ней. Жизнь кутается в махровый халат, она подходит к окну и хочет закрыть форточку, на которой сидит толстый полосатый кот, он с мырканьем спрыгивает, и мне кажется, что я слышу тяжесть его лап, мягкий топоток к миске. Она стоит у окна, смотрит на клен и пьет чай из большой кружки. Обхватив ее ладонями, она греет их, прижимается лбом к стеклу. Стекло запотевает. Кофе бежит, с фырканьем обиженной кошки запекаясь лавой на хромированном льду плиты.
В один из самых холодных дней года в ее двухоконном аквариуме появляется розовый младенец – такой же маленький и ладный, как она сама. Окна теперь загораются по ему одному ведомому расписанию, их свет сквозь морозно-апельсиновый январь все так же греет меня, как и прежде, но в привычную размеренность дней уже вплелась нотка диссонанса. Жизнь сидит у его кроватки, что-то тихо напевая, и нежные линии ее лица только чуть намечены мягким ночником. В один из последующих дней я заболеваю, кашляю, разрываясь едва ли не пополам, старательно пытаюсь потеть под верблюжьим одеялом, но болезнь, отступив, не уходит далеко и все медлит рядом, надоедая. Выпал снег, он завалил окна почти наполовину. Его надсадная белизна режет глаз, но я подхожу к окну. Жизнь, держа младенца на руках, показывает ему все чудеса света – первый снег, мягкость развеянных в воздухе невесомых перьев, круглые следочки кошек, черноту галок, чугунное кружево обледенелых веток. В счастливой распахнутости его глаз я вижу восторг первооткрытия, в них я вижу ее глаза, глаза Жизни. На долю секунды мы встречаемся с ней взглядами, она еще продолжает рассеянно-счастливо улыбаться, глядя на меня, осознанность… она слегка хмурится, переводит взгляд на младенца, еще миг, пожалуйста… нет, она отворачивается, задернув шторы. Оставшиеся дни до конца больничного я провожу на своем посту на кухонной табуретке. Шторы задернуты.
Сугробы обмякли и готовы просесть под тяжестью сырого теплого ветра, небо все прозрачнее, воздух пахнет чудом, готовым произойти со мной. Чудо все ближе, оно игручей кошкой притаилось за углом, и меня не покидает радостное предвкушение счастья. Каждый день приближает меня к нему учащенным перестуком сердца. Вот-вот… Вот-вот… Солнце обнажает островки земли над теплотрассой, над ними струится пар, прошлогодняя трава суха и пахнет полынью. Этот неожиданно крымский летний запах будто возвращает меня в детство. Она выходит из подъезда с коляской. Я бросаюсь к ней. Путаясь в словах, готовый захлебнуться в них, как ребенок – в рыданиях, я пытаюсь объяснить ей свое одиночество, свою тоску по ней, уже понимая, что проигрываю, решаюсь на последнее средство – как с обрыва предлагаю замуж, зря, не нужно, не оценит, видит насквозь эту мою попытку купить ее. Она улыбается и легонько проводит теплой сухой ладонью по моему лицу.
- У тебя есть своя Жизнь.
- Но я недоволен ею.
- А что ты сделал, чтобы быть ею довольным?
- Я стал хозяином своей Жизни.
- Значит, ты получил рабыню вместо возлюбленной.
Вспомни! Вспомни, разве не баловала она тебя? А какой вкус был у мороженого! А бабушкин таинственный сад, полный приключений и яблок, запутанных в траве? А радость от каждого прожитого дня, когда все воспринималось так полно и так осознанно, что каждый миг имел значение – это-то ты помнишь? Разве тебя, любимого ребенка Жизни, не одаривала она со всей щедростью влюбленной матери, разве не была готова дать тебе весь мир – пожелай ты этого? Ты перестал верить, ты захотел знать, захотел контроля над своей Жизнью – и растерял все в одночасье. Попробуй отпустить ее из рабства… А мне… Мне нечего дать тебе, прости, у меня есть свой любимый ребенок.
- Постой, но ведь и он, когда вырастет, захочет стать твоим хозяином!
- Может быть, и так. А может, я все же успею показать ему, что все и так его – весь мир, и я, и он сам. Что вкусности мира не надо брать силой, как не надо брать силой любимую женщину, если не хочешь ее потерять.
